ОлЯ, 74 - 9 декабря 2008 19:04

[COLOR=red] Анаис Нин.
Она взломала мое абсолютное духовное одиночество. Я прятался внутри, но она вошла в меня, разбила прозрачное стекло и, хоть я сопротивлялся, отчасти познала меня, вычислила мою сердцевину, она раздевала меня — пальцы ее разжигали во мне эрекцию, три красных ногтя пробегали по мне, обращая меня в сверхчувствительную барабанную кожу. В «Ля Куполь» мы целовались — жар изливался с ее языка и пропитывал меня пламенем. Ее шелковое платье было подобно ряби ветра на озере — черная извилистая тень, ненадежно подвешенная на тонких бретельках. Так чувственна была эта женщина — ей стоило дунуть на мужчину, и тот кончал. Ее голос, ее глубокий смех поднимали в крови тропические бури. В то время я не блюл целибат, не сохранял сперматозоиды из страха, что их присвоят темные силы, но был эротически упруг, искал эзотерического брака через тело.

Но эта женщина истязала меня. Она вечно была с другим и не здесь. Не занимаясь любовью — глазами, пальцами, ногами, — она погружалась в личный мир грез. Она исчезала, дабы писать книги, постичь географию души, интимное воссоздание ослепительных моментов, что составляли ее жизнь. Она варила мое сердце в черных соках. Преподносила его мне на тарелке в Лувесьене. Я хотел ее и не хотел. Я был Гелиогабалом, безумным римским императором. Я приветствовал толпы из такси по дороге на вокзал Сен-Лазар. Сгущенная ярость в моем рейхстагском голосе понуждала людей оборачиваться. Водитель остановился и захотел вышвырнуть меня, но Анаис перекрестила ноги в черных шелковых чулках, и мы продолжили путь. Она сказала шоферу, что я напился и не стану дебоширить. Юбка у нее чуть-чуть задралась, этак непроизвольно, но рука моя, скользнувшая на колено, была отвергнута. Когда я опустился на колени, Анаис глядела вперед, словно вычеркнула меня из своей жизни. Она смотрела на Париж, где не было меня. Вблизи ее красные туфли казались иными — меньше, морщились вкруг острого мыска, будто сошли с картины и наделись на ее ноги в чулках.

Шофер подумал, наверное, что голова моя вот-вот исчезнет у нее под юбкой, ибо резко затормозил и заорал, чтоб мы убирались. Мы стояли на тротуаре подле бродяги с попугаем на плече. Анаис не выказывала недовольства. Предложила вернуться ко мне. В моей крошечной мансарде на Левом берегу не было ничего, лишь кровать, стол, стул. Никаких пожитков — только мои рукописи, мои фотографии, опийная трубка; я прятал их в свертке под подушкой.

Она сидела на стуле — ноги невесомы в прозрачности черного шелка, глаза отмечают малейшие детали, — точно умела предвидеть невысказанную мысль, как и мысль, кристаллизованную речью. Она зрела мою призрачную жизнь — двойника, что сидел внутри, убежденный, будто его не заметят в двойном диалоге, творимом в тишине. И Анаис хотела познать этого внутреннего человека. Физический я, Антонен Арто, интересовал ее меньше. Пред его манией, его припадками молчания, его пугающими и навязчивыми объяснениями в любви она отступала, пятилась, будто наблюдала, как во сне к ней подкрадывается тигр. Она была предо мною, но казалась дальше соседней планеты. В какой-то миг я встал и сказал ей, что наши отношения завершатся убийством. Оба мы хотели того, чего другой дать не мог. Я желал ее безоговорочной любви, ее крайней чувственности, а она желала, чтобы я поменял роли, вывел наружу иного себя, а она смогла жить, завороженная этим сосудом метафизических страданий. Она ценила лишь мой бег по раскаленным углям вдоль края пропасти. Человеческое во мне не занимало ее. Моей плоти, крови, моим костям, организму, содержавшему мою работу, недоставало — хотя она восхваляла глаза мои, мое лицо — того неподражаемого страдания, что запечатлелось в моих чертах. А когда женщина или мужчина считают тебя физически привлекательным и все же отвергают секс, внутренний шрам никогда не заживает. Мой, по крайней мере, не зажил. Ее увлекали мои навязчивые поиски безвозвратного. Она полагала, что мое безумие — тягучий яд, что отрава проникнет в ее вены половым путем.

И хотя меня влекло к Анаис — гладить ее через тугое шелковое платье, — жесты мои будут заморожены. Разум и тело разделены, я буду стесняться того, что рука моя выводит на ее заду эротическую каллиграфию. Мысли улетят прочь, углубятся в ущелье....

• 
• 
•